Неточные совпадения
Сергей Иванович
поднял голову и с любопытством посмотрел на
брата.
Предсказание Марьи Николаевны было верно. Больной к ночи уже был не в силах
поднимать рук и только смотрел пред собой, не изменяя внимательно сосредоточенного выражения взгляда. Даже когда
брат или Кити наклонялись над ним, так, чтоб он мог их видеть, он так же смотрел. Кити послала за священником, чтобы читать отходную.
«Плохо! — подумал Вронский,
поднимая коляску. — И то грязно было, а теперь совсем болото будет». Сидя в уединении закрытой коляски, он достал письмо матери и записку
брата и прочел их.
— Чувствую, что отправляюсь, — с трудом, но с чрезвычайною определенностью, медленно выжимая из себя слова, проговорил Николай. Он не
поднимал головы, но только направлял глаза вверх, не достигая ими лица
брата. — Катя, уйди! — проговорил он еще.
— Угнетающее впечатление оставил у меня крестьянский бунт. Это уж большевизм эсеров.
Подняли несколько десятков тысяч мужиков, чтоб поставить их на колени. А наши демагоги, боюсь, рабочих на колени поставят. Мы вот спорим, а тут какой-то тюремный поп действует. Плохо,
брат…
Каждый из них, поклонясь Марине, кланялся всем
братьям и снова — ей. Рубаха на ней, должно быть, шелковая, она — белее, светлей. Как Вася, она тоже показалась Самгину выше ростом. Захарий высоко
поднял свечу и, опустив ее, погасил, — то же сделала маленькая женщина и все другие. Не разрывая полукруга, они бросали свечи за спины себе, в угол. Марина громко и сурово сказала...
— А говорил с
братом хозяйки? Приискал квартиру? — спросила она потом, не
поднимая глаз.
— И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя с Алешей, — я вам ничего не хочу внушать, ни
подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего
брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего
брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и, если не прогонят меня, дождусь конца.
— Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой
подняв взор на
брата.
«Боже ты мой праведный, лучше б мне не
подымать глаз, чем видеть, как родной
брат наставляет пику столкнуть меня назад…
— Пусть попробует он, окаянный антихрист, прийти сюда; отведает, бывает ли сила в руках старого козака. Бог видит, — говорил он,
подымая кверху прозорливые очи, — не летел ли я подать руку
брату Данилу? Его святая воля! застал уже на холодной постеле, на которой много, много улеглось козацкого народа. Зато разве не пышна была тризна по нем? выпустили ли хоть одного ляха живого? Успокойся же, мое дитя! никто не посмеет тебя обидеть, разве ни меня не будет, ни моего сына.
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего
брата; и
поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему
брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова
поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Он останавливался посредине комнаты и
подымал кверху руки, раскидывая ими, чтоб выразить необъятность пространств. В дверях кабинета стояли мать и тетки, привлеченные громким пафосом рассказчика. Мы с
братьями тоже давно забрались в уголок кабинета и слушали, затаив дыхание… Когда капитан взмахивал руками высоко к потолку, то казалось, что самый потолок раздвигается и руки капитана уходят в безграничные пространства.
Mой
брат поднял тон диалога на ноту выше...
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший
брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим
братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень
подымало нас в собственном мнении.
— Да ты мне не заговаривай зубов! Мне ведь на свои глаза свидетелей не надо… Ежели ты в других зятьев пойдешь, так ведь я и на тебя управу найду. Я,
брат, теперь все равно, как медведь, которого из берлоги
подняли.
Ты вот пишешь, что ты всё забыл и что одного только крестового
брата Рогожина помнишь, а не того Рогожина, который на тебя тогда нож
подымал.
— С которого конца начать-то, говорю, не знаю. Игуменья
подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки на
брата.
Домой поехали мы вместе с старшим Захаревским. Ему, по-видимому, хотелось несколько
поднять в моих глазах
брата.
— Наш хозяин гениальный! — говорит один из них, — не то что просто умный, а
поднимай выше! Знаешь ли ты, какую он на днях штуку с
братом с родным сыграл?
Нам дела нет до того, что такое этот человек, который стоит перед нами, мы не хотим знать, какая черная туча тяготеет над его совестью, — мы видим, что перед нами арестант, и этого слова достаточно, чтоб
поднять со дна души нашей все ее лучшие инстинкты, всю эту жажду сострадания и любви к ближнему, которая в самом извращенном и безобразном субъекте заставляет нас угадывать
брата и человека со всеми его притязаниями на жизнь человеческую и ее радости и наслаждения [67].
Белугин (тихо Скопищеву). Подождешь,
брат; больно высоко крылья
подымаешь!
Джемма засмеялась, ударила
брата по руке, воскликнула, что он «всегда такое придумает!» Однако тотчас пошла в свою комнату и, вернувшись оттуда с небольшой книжкой в руке, уселась за столом перед лампой, оглянулась,
подняла палец — «молчать, дескать!» — чисто итальянский жест — и принялась читать.
— Ответствующий, — снова приступил Вибель к поучению, — немедленно при этом
поднимает ладонь к лицу своему и потихоньку шикает, напоминая тем вопрошающему о молчании; потом оба
брата лобызаются, три раза прикладывая щеку к щеке… — Записали все мои слова?
Игумен и вся
братия с трепетом проводили его за ограду, где царские конюха дожидались с богато убранными конями; и долго еще, после того как царь с своими полчанами скрылся в облаке пыли и не стало более слышно звука конских подков, монахи стояли, потупя очи и не смея
поднять головы.
— Ага,
брат! заговорил, да нет, любезный, нас не убаюкаешь.
Подымайте его!
— Эх ты, сватьюшка Аким, сватьюшка Аким, высоко
поднял,
брат, да опустил низко; вожжи-то в руках у тебя, в руках вожжи, да жаль, воз-то под горою!.. Эх, пустой выходишь ты человек, братец ты мой! — скажет Глеб Савинов, махнет рукой да и отойдет прочь.
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя
подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на
братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех падет не на меня —
А на тебя, Борис-цареубийца! —
Вперед!
— Как ты с названным
братом живёшь? — спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь,
поднял своё синее с натуги лицо и ответил...
№ 1.Директор, генерал-майор Перский (из воспитанников лучшего времени Первого же корпуса). Я определился в корпус в 1822 году вместе с моим старшим
братом. Оба мы были еще маленькие. Отец привез нас на своих лошадях из Херсонской губернии, где у него было имение, жалованное «матушкою Екатериною». Аракчеев хотел отобрать у него это имение под военное поселение, но наш старик
поднял такой шум и упротивность, что на него махнули рукой и подаренное ему «матушкою» имение оставили в его владении.
— Полно,
брат, полно! Как тебе не стыдно! — возразил Лежнев,
поднимая с полу трубку. — Брось! Ну его!..
Маша. Когда берешь счастье урывочками, по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу грубеешь, становишься злющей… (Указывает себе на грудь.) Вот тут у меня кипит… (Глядя на
брата Андрея, который провозит колясочку.) Вот Андрей наш, братец… Все надежды пропали. Тысячи народа
поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей…
— А бог! — произнес он как-то по-детски,
поднимая кверху дрожащий изогнутый палец и бессильным взглядом осматривая отца. — Бог покарал! а я за Ва… за Ра… да, да, за Раисочкой пришел! Мне… чу! мне что? Скоро в землю — и как это бишь? Одна палочка, другая… перекладинка — вот что мне… нужно… А ты,
брат, брильянтщик… Смотри… ведь и я человек!
Нам некому пар
подымать и прочих делов делать, так как
брат твой в работе, с топором ушол.
— Не могу, братец, — отвечала Настя, не
поднимая глаз на
брата.
Воодушевясь, он рассказал несколько случаев удачной охоты и через неделю пошёл с Пётром и Алексеем в лес, убил матёрого медведя, старика. Потом пошли одни
братья и
подняли матку, она оборвала Алексею полушубок, оцарапала бедро,
братья всё-таки одолели её и принесли в город пару медвежат, оставив убитого зверя в лесу, волкам на ужин.
Он
поднял глаза, с минуту молча смотрел на
брата, пристально, снизу вверх. И медленно, как большую тяжесть,
поднимал посох, как бы намереваясь ударить им кого-то. Горбун встал, бессильно опустил голову, осеняя людей крестом, но, вместо молитвы, сказал...
Предприниматели взялись за меньшого
брата,
подняли его и потащили; но меньшой
брат, на их горе, неожиданно проснулся и спросонья во все мужичье горло заорал: «Карраул!»
Перед мертвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой,
И с молитвою святой
С лавки
подняли, одели,
Хоронить ее хотели
И раздумали.
— Вот,
брат, история… — начал он, останавливаясь, чтобы перевести дух. — На поверхности земли, как видишь, мороз, а
подними на палке термометр сажени на две повыше земли, там тепло… Отчего это так?
Нос-то
подымет, станет издеваться да величаться над своим
братом, который гроши-то трудом достает, в поте лица.
— А еще я говорю: нам чужие желают, чтоб нас черти взяли, это правда… А как вы думаете, если б здесь сейчас были наши жидки да увидели, что вы со мной хотите делать, — какой бы они тут гевалт
подняли, а? А об мельнике через год, кого ни спросите, свои
братья скажут: а пусть его чорт унесет… Три!
Ходят волки по полям да по лесам,
Воют, морды
поднимая к небесам.
Я волкам — тоской моей,
Точно
братьям, — кровно сроден,
И не нужен, не угоден
Никому среди людей!
Тяжело на свете жить!
И живу я тихомолком.
И боюся — серым волком
Громко жалобу завыть!
— Вот, господин, —
поднял он голову и усмехнулся, — стану вам правду говорить: еду этто к вашим воротам, а сам думаю: неужто не пустит меня ночевать? Потому что я довольно хорошо понимаю: есть из нашего
брата тоже всякого народу достаточно, которого и пустить никак невозможно. Ну, я не из таких, по совести говорю… Да вы, вот, сказываете, про меня слыхали.
Дядя Никон. И это,
брат, знаю, что ты говоришь, и то знаю!.. А вы уж: ах, их, ух!.. И дивуют!.. Прямые бабы, право! Митюшка, кузнец, значит, наш, досконально мне все предоставил: тут не то что выходит пар, а нечистая, значит, сила! Ей-богу, потому самому, что ажно ржет, как с места
поднимает: тяжело, значит, сразу с места
поднять. Немец теперь, выходит, самого дьявола к своему делу пригнал. «На-ка, говорит, черт-дьявол этакой, попробуй, повози!»
Иван. Молчите вы… птица! Яков, судьба моя и всей семьи моей зависит от тысячи двухсот рублей… пусть будет ровно тысяча!.. Ты мягкий, не глупый человек, Яков; сегодня решается вопрос о моём назначении — Лещ поехал дать этому делу решительный толчок… Как только меня назначат, мне сейчас же понадобятся деньги! Я ухожу, оставляя тебя лицом к лицу с твоею совестью,
брат мой! (
Подняв голову, уходит. Яков со страхом смотрит ему вслед, Любовь усмехается.)
Я чувствую неведомые силы,
Готов один
поднять всю Русь на плечи,
Готов орлом лететь на супостата,
Забрать под крылья угнетенных
братийИ грудью в бой кровавый и последний.
— А разве не у всех учеников плохая память? И разве не всех учителей обманывали их ученики? Вот
поднял учитель розгу — ученики кричат: мы знаем, учитель! А ушел учитель спать, и говорят ученики: не этому ли учил нас учитель? И тут. Сегодня утром ты назвал меня: вор. Сегодня вечером ты зовешь меня:
брат. А как ты назовешь меня завтра?
Онуфрий. Нет, Сережа, — пополуночи. Все бы это ничего, но только меня губит любовь к людям, Анна Ивановна… Вдруг мне до того жалко стало этого адвоката, что не вытерпел я, прослезился и начал барабанить кулаками в дверь, где они с женой почивают: вставай, говорю, адвокат, и жену
подымай, пойдем на бульвар гулять! На бульваре,
брат, грачи поют, так хорошо! Ну и что же?